Дивный мир

Холодная ночь облепляет уши, глаза, забирается в мысли. Тишина на улицах, и буря в голове. Снег скачет в воздухе, завивается вихрями у фонарей, летит в глаза, окутывает ноги и прячется в складках шерстяного вязаного шарфа.

Летом иначе. Весь ты свободен, сбегаешь по лестнице в самый низ набережной, садишься на разгоряченные гранитные камни, скидываешь опротивевшие  туфли и опускаешь ноги в холодную воду Невы, задираешь голову, и все нипочем: и солнце в глаза, и шум улицы, лишь шалунья волна способна заставить тебя вскочить, вскрикнуть и долго отряхивать с волос капельки воды.

Капельки воды. Где-то  там, в той России, которую так любил Толстой, неспешно перетекает и извивается речка. Бывало, бежишь утром ранним по лугу, песочным тропкам, пробиваешься через бурьян колючих кустов, и вот ноги все в пыли, колени сбиты, нос режет запах жары, травы, тучных коров, а ты весь довольный, чуть не скатываешься с крутого обрыва и тут же затихаешь, и стоишь в оцепенении, оглушенный этой странной силой речушки. И тут же  налетают на тебя, чуть ли не скидывают вниз кубарем… и смех, гомон, визг, ноги, руки, головы – все смешивается, и ты бежишь к реке, совершенно не ощущая себя, и лишь вода смывает с тебя всю эту замечательную детскую одурь.

Давным-давно было детство и вся шумная возня, и речка, и голубые светлые глаза брата. Из этого странного, живого, буйного вороха вытаскиваешь самый яркий лоскут воспоминаний, что-то теплое, июльское, с запахом корицы и масла, поющее солнечными лучами и детским смехом. Бабушкино лето.

Он забежит в дом, сильным руками откроет все двери, уберет все помехи, с силой сдернет пелену тюля с ясных окон и будет звать тебя. А ты сидишь за большим пыльным шкафом, запрещая своему сердцу громко биться и легким шумно вздыхать.
                Он пройдет по всем комнатам и забежит в светлую, но еще холодную, гостиную, начнет заглядывать за стол, за старый испрыганный диван, и вот, очередь дошла  до шкафа-великана.

«Вот ты где, вот ты где!» - закривляется и запрыгает он. «Ну и ладно, я так не играю!» - надуешь губки ты, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку. Да и правда, как можно обижаться на любимого брата?

За окнами, тонкими, и звонко поющими каждый раз, когда при виде большого грузовика, все в солнечных пятнах, они пробрались даже сквозь тень от больших скрипучих вишен.

Вишни. Их кислый, вязкий вкус я не забуду никогда. Его не вытеснит даже притворный сладкий запах запакованных в прозрачные тюрьмы вишен-испанок. То были дедушкины вишни, любимые.

И вот надвигается вечер, и все стихает, лишь изредка переругиваются собаки, и нас уже гонят домой, отмывать пыльные ноги, пить молоко и успокоиться наконец! А мы еще долго шепчемся и ворочаемся в прохладных душных постелях, и руки тянутся к ветхим сотню раз перечитанным книгам.

Постукивая, поскрипывая, к нашим кроватям тянется бабушка, укрывает одеялами, целует и крестит. А мы лишь хихикаем и сверкаем глазами в синем свете ночи.
            До сих пор мне вспоминаются те светлые голубые глаза брата, казавшиеся мне тогда волшебными, полными какой-то непонятной мне магии, охотно я верила тому, что он способен меня заколдовать.

Раз мы повздорили не на шутку до красных глаз и мокрых щек. Целый день сидели в разных комнатах и, обзывая в своих мыслях друг друга, все же ждали, кто же пойдет мирится первым. А потом обнимались, смеялись, произносили детские нелепые клятвы и обещали никогда-никогда не расставаться. Но ничего, конечно же, не вышло.

Волосы его создал ветер. Такие они были буйные, своенравные, подчинялись лишь своему создателю. Никакая расческа не могла сломить их упрямый нрав!

          Он никогда не соблюдал правила. Всегда его природа противилась любому подчинению, его можно было уговорить, завлечь, свести с ума, но никогда подчинить. И потому босиком на улицу, спать до полудня, не уходить с улицы до самого последнего товарища.

Душа его устроена, и тогда, и сейчас,  на манер большого светлого дворца с распахнутыми окнами и блестящими полами, но со скрытой за книжными полками тяжелой железной дверью, которая ведет в темный, сырой и запутанный лабиринт. Возможно, потому глаза из светлых голубых стали глухими синими, кто знает.
               Надвигается август, спускается вечер, подбирается ночь. Скоро погаснет последний островок неба. Нужно снова встать, пробежаться по скрипучим полам старого дома, заглянуть за старый шкаф, набрать кислых вишен – и снова засмеются комнаты, запахнет крепким чаем и медом и закряхтит кот.

И вот вроде бы снова брат, улыбаясь, говорит: «Сестрена моя». Но тут же все рушится, падает, и солнце скрывается за тучами, хрустит и ломается вишня, мелет река, и все кружится клубком, забирается в расклеенные картонные коробки и надолго скрывается в темноте кладовой.

Мы выберем день, холодный, пасмурный петербургский день, и встретимся в теплой и флегматичной кофейне, взглянем друг на друга словно чужие, затем уткнемся в свои ноутбуки, с жадностью читая сообщения по работе.
               Пойдем гулять по большому проспекту через шум и возню людей и будем молчать, нам теперь и говорить не о чем. Наши мечты и надежды разбиваются год от года, нанося кровоточащие раны, поднимая ссор нам в глаза, оглушая нас своими режущими звуками.

Мучительная петербургская ночь. За ночь улетит еще один яркий лоскут, замолкнет любимая мелодия, фраза потеряется в книге, уедет поезд, улетит самолет и еще на миллион лет занесет пылью большую коробку с пометкой «Детство».
_______________________________________

автор текста: Маргарита Троицкая