Наступал июль - как всегда, каждый год в один и тот же день. И вместе с
ним, немного погодя, будто застенчивый мальчик, переступающий порог отцовского
кабинета, проникало в дом через тюль
занавесок легкое дыхание жасмина. Она
традиционно ждала этого момента на веранде, среди льняных подушек, потому что
хотела первой услышать этот нежный запах, считая его родственным своему
собственному аромату. Едва успев обонять его, ребенком она мчалась в дом,
подсовывая пряди каштановых волос под нос каждому встретившемуся, горячо желая
убедить и убедиться в своей правоте. Сейчас ей 28, и потому многих новых
знакомых подобные заявления забавляли, раздражали, приводили в неловкое
положение человека, который еще не решил, шутят с ним или нет. Наряду с
аксиомическими заявлениями уютно и в гармонии друг с другом существовали
джокондовская улыбка и невесомо легкие звуки голоса, которые брусничным
чувственным ртом умело, с долей кокетства сплетались в слова, и ему этого было достаточно и даже более
чем много. Её присутствие в его мире занимало объёмы, подобные тем, что
занимают воды мирового океана, с самого раннего детства.
Услышав тоненькое поскрипывание половиц, она обернулась и успела
поймать в воздухе ладонь, рассеянно блуждавшую в поисках поверхности стола. Вся
мебель была утром отодвинута к стенам, чтобы освободить пространство. Он сел
рядом, смотря прямо перед собой серыми, прозрачными, как свежевымытые окна,
глазами; она внимательно следила за этим стеклянным взглядом.
- Рассказать тебе что-нибудь?
Трудный, отстранённый кивок. Она бесшумно вдохнула воздух.
- Средь хлебного, длинного, минного поля лежали валетом, катая во рту
последние крошки лимонного лета, смеясь в пустоту. И щедрое солнце…*
Он молчал и смотрел далеко, туда, где дорога уходила за небольшую гору,
переваливалась через неё и пропадала, оставляя только чистое, огромное, голубое
космическое пространство. Точками мельтешили в нём степные птицы, и их он тоже не видел.
Брусничная губа чуть покривилась, дрогнула раз, второй. Тело ощущалось
как опускающееся в бесконечность, а ещё было чувство, будто времени не
существовало сейчас и никогда вообще, было много других чувств, которые были
мельче этих двух, но все равно они бушевали, как кипящая вода, а тело было
котлом – и таким же тяжёлым. Иногда бывает так, что момент настал, внезапно
произошло что-то чудовищно грандиозное, и вы остро ощущаете это одним лишь
разумом, на автопилоте, без какой-либо поддержки иных чувств, и потому все ещё
боитесь поверить. И вы тайно и бессловно молитесь, чтобы кто-то еще сказал вам…
сказал, что все уже свершилось. Молитесь, сами того не осознавая, чтобы
реальный мир снова опустился на своё место и перешел за черту невозврата, и
желая, и страшась этого одновременно.
- Это Ривелоте, - пояснила тихо.
- Хорошо, Майя, - бесцветным голосом произнес он, хотя не услышал ни
одного её слова. – Это хорошо. Насчёт твоей свадьбы, тебе сегодня надо будет
позвонить… всем. Она умерла. – Сухо шелестнуло в воздухе. Устало и медленно
поднялся, принял протянутую её рукой трость и, тихо постукивая, чтобы не
споткнуться о мебель, пошёл обратно в дом - провожать доктора, звонить матери,
готовясь совершить огромное количество тех дел, которые в конечном итоге
покроются пылью и пеплом на полках памяти, но которые не имеют права быть
незавершенными.
- Я знаю, - сказала она как бы самой себе, снова оставшись на веранде в
одиночестве, и удивилась тому, что действительно знала с самого утра то, что
стало настоящим минуту назад. Повторила это еще раз и еще, чтобы убедиться.
Щёки её слегка заалели, всё вокруг встало на свои места. Свадьбы не будет ни
завтра, ни послезавтра, ни через месяц. Её ждала телефонная книга, поездка в
бюро ритуальных услуг и другие хлопоты. Бабушки нет больше и не будет
никогда.
Но вот, опять – дежавю: как будто эта реальность, в которую она
вступила только что, стояла за дверью, ожидая подходящего момента, как будто и
не могло быть другого варианта, где она счастливо и шумно выходит замуж, а
родная, большетелая, как медведица, мать её отца мирно наблюдает за летящим в
небе букетом невесты. С братом они обожали до одури пироги с множеством
начинок, гречневые родинки и лучики морщин на её лице, чёрного кота, который
признавал только свою хозяйку. И всё равно не ощущалось поражения,
растерянности, и убита горем она тоже не была. Долгие месяцы болезни
завершились лишь так, как они логически могли, и это тоже было прозаично и
слишком ясно. Время спуталось, как старые нитки: кубометры её слёз, молчание
отчаяния уже ушли в прошлое, пережив настоящий момент на несколько недель, и
сейчас были только хлопоты, серьёзность и какая-то даже… надежда? Показалось.
Вздохнув, как после долгого дня, Майя встала с подушек, выпрямилась,
намереваясь идти в дом, к брату, и неожиданно почувствовала слабенький, робкий,
очень знакомый аромат. Жасмин был здесь, в этой реальности, на своём
полноправном месте, в потоке июльского теплого ветра. Чуть запоздал, правда.
Чуть-чуть.
*Использован фрагмент стихотворения Анны Ривелоте «Средь хлебного,
длинного, минного поля…».
Комментариев нет:
Отправить комментарий