Что же ты, моя
девочка пьяная, пальтишко измятое, дождём обрызганное, куришь одну за одной, и
быстрыми глазами-маятниками бегаешь из угла в угол, словно пытаясь взмахом
ресниц заретушировать неудобное молчание? Ты же знаешь, что наша эпоха оборвалась в тот момент,
когда хирург взмахом скальпеля надорвал тонкую чувственную плоть, и внутри
твоего естества перестало колотиться последнее спасение наших убийственных
дней.
Но небо... Небо
такое синее, такое девственно прозрачное, такое «за всех и вся переживающее»,
что я вздыхаю с каким-то сатанинским облегчением, и, чувствуя
его незыблемость, шагаю в пространство, беззаботно подчиняя себя вдохам и
выдохам Города, за каждым поворотом и изгибом улицы утрачивая тебя, втайне
полагая, что поезд, рвущийся по рельсам со скоростью панических двухстах
пятидесяти километров в час, можно остановить одним лишь поцелуем и крепостью
прикосновений.
Теперь я понимаю,
что в случаях, когда ты начинаешь идти на компромиссы с самим собой, это значит,
что ты проиграл; невозможно, чудовищно, непоправимо, проиграл самому себе. Но
понял я это теперь, а тогда только улыбался и думал, что через все пропасти на
свете можно перекинуть мост, и жить на свете три тысячи лет, не думая об
авариях и катастрофах.
Мне хочется
убежать о тебя, от твоего злого лица, от отчаянно заломленных рук; хочется перестать
чувствовать свою надуманную вину, которой ты отравила нас в тот день, когда
медсёстры ввезли тебя на каталке в палату, и ты, сдвинув брови к переносице,
широко раскрыв глаза, облила меня желчью из обвинений и оскорблений. Ты
обвинила меня, и именно тогда я пошёл к Ней.
Некоторые, когда
им страшно, залазят с головой под одеяло, а я спрятался между ног другой
женщины. Я не носил ей фиалок, и не обнимал по ночам, как тебя, мою любимую
славную, злую девчонку. Я торопливо снимал одежду и, если угодно, занимался
лечебной гимнастикой, впрыскивал в душу анестезию, пытался создать иллюзию, что
у меня всё в жизни благополучно. Я безуспешно тщился доказать самому себе, что
начинаю новый этап в жизни, что я уже сделал первый шаг, заведя любовницу, и
что теперь, после всего пережитого, после того, как я смог вынести дикий страх,
я имею моральное право всё порвать, начать снова, разорвать жилы и ткани наших
отношений, которые, как умирающий организм гигантского животного лопаются и
разрываются с оглушающим, протестующим
треском. Я полагал, что могу причинить тебе боль в отместку за то, что ты
вытворяла со мною последние полгода, которые я малодушно терпел едкость и
издёвки во имя мысли, что нужно потерпеть ещё несколько недель, и мы снова
будем смеяться и без повода просить друг у друга прощение, как делают все
только что осознавшие, что они любят,
люди.
А потом землю
засыпало снегом. Искрящимся, скрипучим и
невыносимо белым, снегом. Я с наслаждением вдыхал его морозную свежесть, и если
бы мог, то забивал бы им, как табаком папиросы, что курил в ту зиму. Я нарочно
оставлял автомобиль за три квартала от нашего дома, чтобы только проложить свой
след в его белом пуху, чтобы только ещё больше осознать грандиозность его
падения... И то, чем я упивался в то
время больше всего, и погубило тебя.
Свободным шагом
уверенной в собственном великолепии, женщины, ты вдавливала ступни в эту какую-то
даже мистическую белизну, высоко поднимала голову, и упруго несла себя над землёю... И также
упруго, как ты себя несла, ты также гибко изогнулась в спине, когда тебя подбросило
от соприкосновения с поверхностью мчащегося грузовика, который занесло на
снежном повороте.
Воспоминания -
образы твоего большого, подпёртого изнутри крохотным телом нашего ребёнка,
живота, твои вмиг ставшие измученными глаза, звериный крик и посиневшее от
ужаса лицо водителя, тошнотворный запах крови и ночи, сводили меня с ума.
Пытаясь забыть, и оттого снова возвращаясь мыслями к тому вечеру, я старался мысленно
изменить ситуацию, переиграть её, постепенно дойдя до того, что реальность
стала казаться несуществующей, суррогатной подменой той действительности, что
существовала лишь в моей голове.
Я часами сидел в
кафе, бродил до изнеможения по городу, совершал
ряд бессмысленных действий, и всё ради того, чтобы прийти домой именно тогда, когда твои веки уже сомкнёт сон, и мы
не сможем скрестить шпаги.
В какой день
после того рокового вечера я понял, что больше не хочу тебя? В какой момент во
время ссоры ощутил внутри настолько неконтролируемое бешенство, что кинул тебе
в лицо всё, что замалчивал столько месяцев? О, как я любил унижения, как я
упивался твоими упрёками. Мне нравилось слушать, как ты кричишь, что я виноват
в произошедшем, что если бы я подъехал за тобой к парадной, то ты не попала бы под колёса, и наш ребёнок был
сейчас жив. В конце концов, я начал копаться в истоках и задумался: почему появление этого ребёнка было таким
желанным? Отчего я так надеялся, что его рождение станет нашим общим
облегчением?
И тогда пришло
осознание, что я всё выдумал; из прежней страсти к тебе, из-за безумного
страха, бродившим во мне как настаивающееся вино, с которым я наблюдал за
умирающей нашей связью, мне думалось, что если у нас будет общий ребёнок, я
привяжу тебя к себе; тогда я всё делал бессознательно, по наитию, любой способ
и средство казались идеальными для осуществления моих целей, в которых
скользила острая жажда до тебя. Ты же будто
витала в пространстве надо мною, поступала, как тебе заблагорассудится,
и едва замечала мои чувства; я был чем-то на манер преданного пса: ты могла
исчезать, скользить по поверхности, но я был обязан утолять твоё тщеславие, и
непременно находиться рядом.
И, возможно, эта
рабская канитель имени тебя продлилась ещё пару лет, благодаря твоему
бесспорному умению держать кнут над головой человека так, чтобы он ещё и
умолял о том, чтобы ты опустила его на
спину, но я неожиданно глубоко вздохнул, двумя резкими движениями рассёк воздух
руками и, будто впервые, увидел тебя истинную.
Оказалось, что в
ритме бешеной погони, пока я находился сзади,
я всегда видел лишь спину; если угодно, фасад здания, не подозревая о
той истинной сути, что скрыта за ним. Я не замечал, что здание гнило не
снаружи, а изнутри, и когда увидел, то понял, что ты мучительно и бесповоротно
изменилась. Ты допустила оплошность, моя
дорогая, ты зарвалась, и перестала следить за своими движениями, полагая, как
все внутренне наивные диктаторы, что я не очнусь, и буду вечно гнуться под
воздействием страсти. А я вдруг понял, что от того, что я любил и хотел,
осталась лишь привлекательная оболочка и ничего более.
И таким образом,
первым шагом к окончательному освобождению стала Она. Несколько ночей в неделю
под предлогом ссоры с тобой. Дальше - больше. Обеды, встречи в библиотеке и
пригородном кафе. Конечно, ты всё понимала, но, как всегда, не воспринимала
всерьёз. Я же пытался переменами вычеркнуть твоё присутствие из собственной
жизни, весом нового вытиснуть наличие старого. Твои чувства в расчёт я не брал, это могло
помешать мне идти по той тропе, что чётко прорисовывалась в воображении. Я пытался
медленно и постепенно отвыкнуть, и уничтожить последнее, что осталось;
уничтожить давнюю привычку ощущать себя преступником, вечным Иудой, и подонком,
я и так, слишком долго удовлетворял твою потребность злиться. Теперь мне
захотелось жить.
И вот сейчас я
сижу напротив тебя, и впервые за долгое время мне не хочется ни утешать, ни
убеждать тебя в своей любви, ибо твои драмы и вечный фарс стали мне абсолютно
чужды и неинтересны. Оказывается, страсть способна довести до слепоты, а
прозрение превратиться в убийственный аргумент.
Видя, что твои глаза опять набираются слезами, а
морщинка у рта начинает подёргиваться судорогой протеста, я кладу руку тебе на
ладонь, и эта неожиданная примиряющая ласка объясняет последнее, что осталось
недосказанным: что я тебя больше не люблю, что в моей жизни больше нет места
губительному состраданию.
Я слышал о людях,
которые, уходя, не берут с собой ничего. Теперь я понимаю их. Беря свободу высокой ценой
отречения, я не в праве перед самим собой претендовать на апартаменты в центре
города и автомобиль вишнёвого цвета. Я оставляю тебе всё. Себе же беру самое
малое. Себе я забираю себя.
