Чужие истории

Лучи позднего зимнего солнца робко появлялись на паркете типовой советской квартиры. Пронизывали морозные узоры на оконных стеклах, осторожно проникали сквозь шторы. Маленький нахохлившийся кенарь с опаской открыл один глаз, зажмурился, словно от недовольства, однако, тихонечко заворковал от любопытства, когда и на полу его клетки появился солнечный зайчик.

Зарождающееся волшебство было испорчено пронзительным писком будильника. Из-под грузного одеяла показалась рука. Стоп. Несколько секунд звенящей тишины и кенарь радостно заверещал, прыгая по клетке. Металлические прутья шумели неимоверно.

-Доброе утро, мой Железный Феликс, - недовольно прошептал мужчина, - Пора вставать.

Он поднялся и сел на краешке кровати. Нажал на кнопку электрочайника, стоявшего рядом, на тумбочке. Рукой нащупал на спинке стула синюю толстовку, натянул ее на тело, поправил капюшон, взъерошил волосы на голове и только после этого открыл, наконец, глаза.

Несколько ленивых шагов, и вот уже у компьютера, который он по привычке выключает на ночь. Марина всегда слышала жужжание системного блока, даже когда стала спать в другой комнате.

Сегодня, кроме привычной работы, ему предстояло разобраться в новом программном обеспечении. Компьютеры – это вообще, кажется, единственное, что его еще интересовало. Работу он уже в течение нескольких лет берет на дом, за это время в небольшую комнату он перетащил все, что ему необходимо для полноценной жизни. Но нажить он успел немного, поэтому вся остальная квартира была практически пуста. За исключением гостиной – туда он перенес лазерную установку.

Кружка зеленого чая с утра – как Марина приучила. Запуск еще одного системного блока. Пока экран монитора не зажегся, можно разглядеть себя. Волосы все-таки стоит пригладить. Седая прядь никак не хотела слушаться расческу. Глаза грустные, будто припухлые. Нос тоже словно распух. Вряд ли это может радовать, поэтому капюшон лучше снова натянуть - он хотя бы часть этой дурной головы скрывает. Ах, да! Нужно покормить Феликса. Вот и весь утренний ритуал. Как Марина приучила. Если бы не память о ней, он бы выпустил этого вечно тараторящего кенаря прямо сейчас, зимой, - пусть летит себе, далеко не улетит...

Второй компьютер с первой попытки загрузить не удалось. Дубль два. Снова это мужское лицо, отраженное на темном экране. Он казался отвратительным самому себе.

Позавчера ему исполнилось семьдесят пять.

Почти век человеческий. И почти три года подряд этот мужчина надевает синюю толстовку, ерошит седые волосы, пьет зеленый чай, кормит кенаря и садится за компьютер. На свежий воздух он выходит редко, только если по большой необходимости. Он предпочитает свою беговую дорожку. А улицу он не любит с детства. Улица украла у него отца, улица лишила его нормального детства. Нет, не сама она, конечно, а то, что происходило снаружи. Ни один его выход на улицу не принес ничего хорошего.

«Я хорошо помню свою прогулку во дворе. Пока мы вместе с ребятней со двора строили шалаш на ближайшей опушке, к нашему бараку подъехал черный воронок. Я не сразу понял, что случилось. Только помню, мать прибежала за мной, схватила меня в охапку и долго бежала вдоль леса. Бежала и плакала. Отца я больше не видел. Мать переживала, посылки пыталась отправлять, но забрали только одну, самую первую. Я не знаю, где и при каких обстоятельствах жизнь отца моего оборвалась, и до сих пор не понимаю, какой ангел уберег нас – почему не забрали всю семью...

После этого на улице мы с матерью редко бывали. Она подрабатывала уборщицей. Жили в основном на деньги, вырученные от кое-какого дореволюционного добра. Как нас никто не сдал – ума не приложу.

Вторая моя длительная прогулка, уже зимняя, с чудной вещью была связана. Папаша моего соседа Миши жутким пьяницей был, но, когда трезвел и приходил в себя, больно уж стыдился и старался вину свою загладить. Так вот после очередного такого «прозрения», Федор Семеныч сделал своему Мишке самые настоящие коньки – заточил полозья и накрепко привязал к ботинкам. Не знаю уж, по доброте ли душевной или от стыда жгучего, но такие коньки и мне перепали. О, вот это чудо было! Настоящие-то, хорошие коньки стали появляться уже после войны... Ну да, накатались так, что я слег с воспалением легких. Лечился почти год. Врач, Максим Геннадич, меня постоянно навещал дома и, как мать говорила, с того света вытащил. А ведь правда, что и говорить...

Потом война началась. Жутко. Страшно очень было. До сих пор иногда сигнал воздушной тревоги в ушах звенит. Телевизор стараюсь не включать – там порой где-то проскочит эта сирена, а я потом несколько дней сам не свой.

Первые месяцы бомбежки редкими были, хотя самолетов немецких над нами пролетало каждый день – будь здоров! И от этого еще страшнее было – уж лучше б бомбили, прости Господи, а то смотришь на небо и думаешь: «Раз летают, значит это уже их территория, может и Москву уже давно взяли». Мы старались лишний раз на улицу не высовываться. Помню, как однажды мальчишки притащили жмых. Мы его во дворе по-братски разделили, сидели, жевали, как короли себя чувствовали!

 На следующий день я в больницу попал с перитонитом, как теперь говорят, раньше попросту гноем называли. Сразу на операцию отправили. Помню, лежу на столе, врач мне говорит, мол, считай до десяти. Он-то думал, я усну. А я досчитал и дальше на него таращусь. Ну мне еще одну дозу хлороформа. До сих пор его помню. Теперь-то им одни террористы, говорят, пользуются. Прооперировали. Очнулся, понимаю, что вокруг носятся все, стекла бьются, осколки в разные стороны, а я-то лежу привязанный, потому что положено так, чтоб, как очнулся, в пляс не пошел и швы не разошлись. И вот я лежу, смотрю на все это вокруг, вижу, что на улице за разбитыми окнами бомбы летят, взрывается все. Я так и пролежал всю бомбежку. Опять Бог уберег. И хлороформ уберег – он еще действовать не перестал, и мне было глубоко наплевать, что вокруг твориться – так бы со страха умер».

Компьютер включаться так и не захотел. Нужно перебрать его по делу, но лень. И Марина так не любила этих запчастей, по квартире разбросанных.

Мы с Маришей в студенческие годы познакомились. Нас ее подруга свела. Вместе в Крым поехали дикарями, там в совхозе работали, при нем и жили, а потом отправились вдоль берега с палатками, недели две путешествовали так. Там всё, как сейчас говорят, и закрутилось. Но я-то с первого дня к ней неравнодушен был...

Поженились. Троих детишек вырастили, а первый раз я услышал от нее историю про блокаду после того, как внучка родилась. Я-то всегда понимал, что она этот ужас застала, любопытно было, но спрашивать стеснялся».

Мужчина допил свой чай, кружку по привычке поставил на полку книжного шкафа, стоявшего рядом. И вдруг впервые за много лет остановил взгляд на фотографиях, что стояли за стеклом и прикрывали переплеты книг. Вот Марина с Дашкой-первоклассницей. Вот он с Димой и Сеней на коленках. А вот Дашка уже замуж выходит. А здесь кроха Люда... Единственный портрет Марины был сразу под заголовком газетной статьи, которая тут же хранилась, среди фотографий. В конце восьмидесятых молоденький журналист районной городской газеты собирал материал о военных годах в Ленинграде. Одна из его еженедельных публикаций была составлена после беседы с Мариной.

«Я была совсем мала, но запомнила все до мельчайших подробностей – даже учеба в ЛЭИСе так ярко в памяти не всплывает, как те страшные годы. Так сложилось, что нашу семью эвакуировали одну из первых. Отца не пустили с завода, хотя сначала обещали вместе с основной частью перебросить в Челябинск. Мы тогда жутко переживали – доходили слухи, что Кировский взяли немцы, они ведь совсем близко к нему подошли в первые же дни.

К счастью, о блокаде я рассказать ничего не могу. Все это время мы были в одной деревеньке под Вологдой. Повезло нам тогда – выделили маме целый дом, с печью и огородом. Правда первая зима очень суровая выдалась, думали, не переживем. Еды у нас в доме не было никакой. Чтобы хоть как-то прожить, ходили вместе с мамой и младшей сестрой полоскать соседское белье в проруби в обмен на «яблоцки» - так картошку называли.<…>

В Ленинград вернулись только к концу 1946 года. Город восстанавливали довольно быстро. Нам дали комнатенку в квартире на Майорова. Все соседи в коммуналке нашей дружными были, помогали. А ведь это и нужно было в такие трудные годы.”

Проклятый Совок! Даже когда начали говорить о курсе на демократию, все равно все подчищали! Мужчина раздраженно отвел глаза от фотографий и уставился в компьютер. Не было в той статье ни об аресте отца, ни о смерти сестры уже здесь, в Ленинграде. Вот и для Мариши всего этого словно не было. Всегда она ходила с широкой улыбкой, блестящими глазами. Даже когда мамы не стало…

-         Да, опять я, Феликс, за старое… Скоро уже стемнеет, а с новым линуксом я так и не разобрался.

Права была Мариша, что не вспоминала, не рассказывала. Но ведь где-то все эти подробности военного детства бережно хранила. И не обижена была на судьбу.

Память человеческая – любопытная штука. Какие-то отрывки, казалось бы, бестолковые помнит. Тогда, в детстве, значения ни чему особого не придаешь. Поэтому, наверное, и нужны эти врезавшиеся в память кусочки историй, чтобы потом, повзрослев, понять, что на самом деле вокруг происходило. И важно хранить все воспоминания. Даже если они не твои.  И даже, если все герои являются вымышленными, а совпадения случайными.

Позавчера ему исполнилось семьдесят пять. Вся техника в комнате наконец заработала. Компьютеры – это вообще, кажется, единственное, что его еще интересовало...

автор: Ольга Трохинова шеф-редактор журнала Умная Россия